Название: Персональный Париж
Жанр: наверное, ангст
Дисклеймер: для всеобщего спокойствия - автор благосклонно разрешает считать это ориджиналом? И все совпадения (как это говорится?) случайными))
У каждого города есть пол и возраст, которые не имеют
отношения к демографии. Рим – женщина. Такова и Одесса.
Лондон – подросток, беспризорник, и это не изменилось со
времен Диккенса. Париж, я думаю, это мужчина чуть старше 20,
влюбленный в женщину, которая его старше.
Джон Бергер
отношения к демографии. Рим – женщина. Такова и Одесса.
Лондон – подросток, беспризорник, и это не изменилось со
времен Диккенса. Париж, я думаю, это мужчина чуть старше 20,
влюбленный в женщину, которая его старше.
Джон Бергер
***
читать дальшеКлюч поворачивается в замке привычным движением. Внутри квартиры сумрак и тишина, но в этом нет ничего нового. В принципе, это даже не значит, что в ней никого нет.
Скинув туфли в прихожей, она тихонько проходит в гостиную, но и там пусто. И только сквозь раздернутые занавески она наконец видит того, к кому пришла, и замирает не дойдя до балконной двери, впитывая сквозь стекло его четкий силуэт.
Их отношения — когда-то, наверное, были любовью — вопреки всему. Потом... это прошло. Их отношения — когда-то оборвались, мучительно и быстро, потому что... Потому что. Потому что — «вопреки всему» было слишком дорогой ценой, которую никто из них не мог позволить себе заплатить. Их отношения сейчас — были просто отдушиной, маленькой слабостью, удобством... И ей хочется верить, что не для нее одной.
Время от времени она приглашает его на какие-нибудь вечеринки и банкеты, такого рода, где будет еще немало их общих знакомых, такого рода, где никто и никогда не выяснит, кто кого пригласил. Не в качестве эскорта, нет-нет. Они и приходят-то — каждый сам по себе. Просто, убеждает она себя, ему полезно появляться в таком вот «свете»... А она, тоже беседуя с кем-то другим, наблюдает из-за столика за тем, как непринужденно он очаровывает всех вокруг — ничего общего со смущенным щенком времен их знакомства, никто уже не усомнится даже на мгновение в том, что ему место здесь. Может быть, он все еще немного молод, чтобы быть официально причисленным к «старшим товарищам», но уже слишком опытен, чтобы позволить просто отмахнуться от своего присутствия.
Когда-нибудь позже, когда вечер набирает обороты, а количество алкоголя в его крови повышается, делая выверенные жесты более размашистыми, а смех более естественным, они неизбежно оказываются рядом — за одним столиком или на соседних стульях у стойки бара. Ненадолго, минут на десять-пятнадцать.
Они не обсуждают никаких животрепещущих проблем, просто обмениваются парой-тройкой несущественных новостей, как и положено давним знакомым. И наверное, это то что ей надо: потому что если вот такому — молодому, красивому и популярному — ему все еще не скучно быть с ней, если она все еще способна разговаривать о музыке или моде наравне с двадцатишестилетним, значит она все еще... значит она — все еще она, не смотря на все эти морщинки и необходимость еженедельно подкрашивать проступающую седину.
Потом она уходит — раньше чем вечеринка полностью переходит в попойку.
Она никогда не зовет его к себе домой.
Он никогда не зовет ее куда-либо кроме как к себе домой.
Когда-нибудь во время съемок или записи ее мобильный тихо вздрагивает в кармане, отзываясь на короткое в одно слово сообщение: «Придешь?» И она отвечает также коротко: «Да» или «Нет», в зависимости от того, запланированы ли у нее на вечер какие-нибудь другие, неоткладываемые дела.
То, что у нее есть свой ключ, случайность. Его переезд совпал с самым закатом их «всепобеждающей любви», а потом они разошлись слишком быстро и слишком полно, чтобы заморачиваться из-за такой мелочи, как наличие у нее дубликата.
Теперь он — преимущество. Потому что, хотя она и приходит почти неприлично поздно — учитывая его и ее безумные графики, иногда ей все же приходится его ждать.
А иногда, она находит его дремлющим на диване, и поскольку — как может быть никто другой — представляет, как мало времени остается порой у него на сон, ей не хочется будить его, по крайней мере, будить его резко, и она присаживается рядом, тихонько проводит пальцами сквозь спутавшиеся на затылке волосы, разглаживает напряженную шею, проводит пальчиками вдоль позвоночника, отсчитывая выступающие позвонки.
Иногда, еще толком не проснувшись, он молча перекладывает ее руку на то место, которое устало больше других, и потом тихонько хнычет в подушку, когда она разминает самые болезненные узлы. Наверное, он вполне мог бы потратиться на полноценный массаж, но ей нравится быть нужной ему даже в таком качестве — пожилым одиноким женщинам нужен кто-то, о ком они могли бы заботиться, а она никогда не любила ни кошек, ни собак.
Ей нравится сонное, чуть мятое лицо, с которым он спустя несколько минут приподнимается на локтях, чуть слышно вздыхая. И какой-то домашний, размазанный поцелуй, которым он тянется к ее губам, прежде чем спустить с дивана ноги с тихим: «Привет... я пойду подогрею еду?»
Это еще одна постоянная в этих встречах: во сколько бы он ни освободился и как бы не устал, если он приглашает ее к себе, он что-то готовит, покупает в конце концов — если точно знает, что появится заведомо позже, чем она. С течением времени она приучилась даже не пытаться приносить хоть что-то с собой. С течением времени ее стало умилять присутствие в двадцатишестилетнем мальчике такой почти стариковской принципиальности — если он приглашает ее, то он же и кормит.
Вопреки досужему представлению — они не спят вместе. Если время от времени между ними и случается секс, то это тоже — удобство, взаимное удовольствие от процесса, почти игра. От спаивавшей их когда-то в почти неразделимое, неразличимое целое одуряющей страсти ничего не осталось. Уже давно.
Он здоровый двадцатишестилетний мужчина, у него, наверняка, есть потребности, и, она уверена, есть кто-то, с кем он их удовлетворяет. Она никогда не спрашивает — когда и с кем, как и он никогда не интересуется тем же в отношении нее.
Чаще всего — они просто тихо едят то, что он приготовил, а потом также тихо, обмениваясь от силы парой фраз в час, смотрят какое-нибудь кино или просто — слушают музыку.
Иногда она думает, что нужна ему именно для этого — для такой вот возможности спокойно расслабиться, не прикидываясь ничем, и в то же время — не чувствуя себя одиноким.
Иногда она думает, что в их отношениях есть что-то неправильное, вредное для них обоих. Иллюзия суррогатной семьи — в ее отсутствие... Почти идеальный выход для женщины ее возраста, но двадцатишестилетние мальчики должны стремиться к чему-то большему, к чему-то настоящему, разве нет?
Иногда, как вот сегодня, она находит его на балконе, расслабляющимся под тихую музыку и стаканчик-другой сакэ. И тогда просто тихо приносит с кухни второй стакан, присаживается рядом — молчаливым ободряющим присутствием. Курит за компанию, пока его голова не начинает сонно клониться к ней на плечо.
Она всегда уезжает домой после того, как он заснет. Они — не спят вместе — в больше чем одном смысле.
Но сегодня что-то не так, неправильно... И дело даже не в отсутствии музыки, и не в том, что свежая бутылка сакэ осталась почти непочатой, максимум вторая рюмка стоит, едва пригубленная, на столе. Хотя — судя по количеству окурков в пепельнице, он уже долго сидит вот так — вперившись в темноту, со слишком прямыми, слишком напряженными плечами и по-детски надутыми, обиженными губами.
Ах, эти губы... она не может удержаться, чтобы всего на минуточку, на один этот миг — не выйти из образа, не чмокнуть его как ребенка во вмятинку виска, не...
Его откидывает как электрошоком. «Не надо!» - говорит он, резко, почти зло. Тоном, который она не может, не намерена терпеть — теперь...
Мальчик, которого она любила когда-то, остро реагировал на все происходящее вокруг: волновался, стремился, расстраивался, злился, - и в конечном итоге все это выплескивалось на нее.
Мальчик, которым он стал, сам приучил ее, что что бы не происходило, это все останется скрытым — где-то внутри. Или это она выпала из числа тех людей, с которыми он позволяет себе это показывать.
«Мне уйти?» - спрашивает она, разворачиваясь к балконной двери, зная, прекрасно зная, что уйти ей не дадут, что он бы не позвонил, если бы зачем-то она не была ему нужна. Поэтому она совсем не удивляется, когда ладонь смыкается у нее на запястье, тянет, силой усаживая ее на второй стул. «Просто посиди», - говорит он, не оборачиваясь, - «покури со мной...»
Ей хочется сказать, что судя по пепельнице — ему на сегодня уже хватит курить... но он и сам не тянется за сигаретой, так и сидит, всматриваясь в ночные огни Токио, и она «просто сидит» рядом. И тоже не курит — за компанию.
Когда он разворачивается и вдруг сгибается пополам, упираясь лбом куда-то ей в бедро, - вот это действительно застает ее врасплох, и она даже толком не знает, как реагировать. За последние... годы?.. это первый раз, когда он показывает ей, что ему плохо.
Плохо — не физически. Физическая боль — такая штука, что ее практически невозможно полностью скрыть. Их всех учили ее скрывать, но за пределами сцены — в ней нет стыда, нет смысла утаивать, что что-то ноет и тянет.
На этот раз «тянет» и «сводит» где-то внутри, и она не знает — как с этим обходиться, и ее рука касается закаменевшей шеи легко-легко, будто спрашивая...
«Я же сказал, не надо!» Ее рука снова поймана, впечатана ладонью в ее же коленку, но пальцы, с силой вжимающие ее туда слегка дрожат — от нездорового, похожего на боль или температуру напряжения, того же, что выгибает его спину и заставляет дыхание вырываться короткими резкими вздохами. Бедром — она чувствует их — даже через плотную джинсовую ткань.
Черта с два не надо...
Свободной, не пойманной рукой, она тянется к забытому на столике сакэ... Ей сейчас не помешает храбрость, даже заемная. Ей сейчас не помешало бы ощущать себя сорока (с лишним) летней и мудрой женщиной, а не слабой, потерянной, не соответствующей моменту, чуть ли не моложе его...
Вновь почувствовав прикосновение, он — ожидаемо — вскидывается, выдавливает сквозь зубы: «Пожалуйста, не надо!», она на секунду оторопевает от его злого, загнанного, совершенно больного взгляда.
Требуется усилие, чтобы вот так, рукой за затылок, притянуть, поднять его лицо на один уровень с собственным, прижать плотно сомкнутыми губами к своим, приоткрытым. Она чувствует его изначальное сопротивление, ловит прерывистый выдох, с которым он сдается, подчиняясь ее молчаливому требованию...
А потом — он перехватывает инициативу и буквально ввинчивается языком к ней в рот, во все еще плещущееся там, медленно рассасываемое саке, мечется внутри, как будто желая оказаться везде и сразу, как будто ища там какие-то ускользающие ответы...
Миг - и она уже прижата спиной, распластана на оконном стекле. Миг — и они уже в гостиной. Миг — и в постели. Происходящее воспринимается урывками, как будто какой-то безумный режиссер безжалостно вырезал все ненужные передвижения...
То, как он вбивается в нее, - это не страсть. Она еще помнит, каким он бывал под влиянием страсти. Это — злость, почти отчаянье. И они не имеют никакого отношения к ней. Просто — так или иначе — им было нужно пролиться. А она только что — предложила ему сосуд.
Когда все заканчивается, он — даже не восстановив дыхания — скатывается с нее, сворачивается в клубок, к ней спиной — немного нелепый в полуспущенных джинсах.
«Прости», - выдыхает он глухо в сгиб собственного локтя, - «прости...»
Застегивая наполовину растегнутую блузку, она ощущает себя на удивление спокойной. «Пойду», - сообщает она ярким, легким, наигранно беззаботным голосом, - «подогрею нам что-нибудь поесть». И видит как вздрагивают, как от удара выступающие беззащитные лопатки: «Я даже ничего не приготовил сегодня...»
«Идиот», - говорит она, - «я прожила на этом свете больше сорока лет. Наверное, я смогу сготовить что-то простейшее...»
В гостиной — она останавливается, прислонившись к стенке, чтобы восстановить свое, вдруг сбившееся (только сейчас) дыхание. Стоит, пока из-за двери не раздается первый — больше похожий на хрип — глухой всхлип...
В холодильнике и правда — шаром покати. Похоже, что за последние несколько дней он не только не готовил, но даже не ходил в магазин. В принципе — это имеет смысл, то, что в том настроении, в каком она его обнаружила, ему не хотелось заниматься таким любимым и позитивным занятием. На «что-то простейшее» впрочем — на рис с яйцом и кофе из перколатора — продуктов хватает. А большего — она и не обещала.
Пока рисоварка работает — она выходит на балкон, обходя дверь в спальню по широкому кругу. Курит, думая — ну не смешно ли (то есть вообще ничуть не смешно), что ей совсем не нужно знать, что же на самом деле произошло с ним. Раньше, это, конечно, бы ее интересовало. Теперь — если это что-то серьезное, улей, которым — в силу самой своей сути — является шоу-бизнес, донесет это до нее буквально завтра. Но она подозревает как раз, что это — ничего особенного, просто вечные уступки, которых требует их занятие. Что-то, что приходится делать вопреки себе — своим желаниям, своим принципам, своей совести. Рано или поздно, что-то совсем незначительное оказывается последней каплей, и ты срываешься — разнося все вокруг.
С возрастом, правда, приучаешься уходить, отключаться, сбрасывать напряжение еще до достижения «критической массы». С возрастом — ты перестаешь стараться так сильно, как все еще старается он.
Почему-то она уверена, что, что бы это ни было, это касается работы — не личной жизни, потому что... если бы у него было это что-то, личное, достаточно сильное, чтобы вызвать такую реакцию — на фиг бы они были нужны ему, замешанные на иллюзии - «семейные» вечера с ней.
Она как раз возвращается — за пару минут до звонка рисоварки, когда он тоже, наконец, появляется из спальни, останавливается в дверях, точно стесняясь зайти на собственную кухню — переодетый в халат и с волосами, свисающими вокруг лица промокшими, слипшимися прядями, как будто он, долго и старательно, просто швырял холодную воду себе в лицо.
Но выглядит он лучше — более расслабленным, только очень усталым. Тяжело опускается на стул, мямлит — снова куда-то в махровый рукав: «Прости?»
«Хочешь поговорить?» - спрашивает она, чисто ради проформы: ей совсем не хочется ничего знать, и он слегка приподнимает голову, усмехаясь: «Не очень. Не обидишься?.. Просто... меня, кажется, отпустило. Не хочется... ворошить...»
«Идиот», - говорит она, брякая перед ним тарелку с рисом, - «ешь уже».
Уже позже, когда она также неловко брякает перед ним чашку кофе, с молоком и сахаром, он спрашивает, немножко смущенно: «Тебе правда — нужно домой?»
Кровать у него огромная. Раньше — во время секса — это как-то не замечалось. Но сейчас, когда они просто лежат на спине, параллельно друг другу — между ними вполне поместился бы еще человек-другой.
«Мне хочется уехать...» - говорит он тихо, разглядывая несуществующие трещинки на своем потолке.
«Куда?»
«Не знаю... На кудыкину гору...Перед тем, как ты пришла, я почти собрался позвонить менеджеру и сказать, что я уезжаю. На неделю. И мне плевать, что произойдет за это время...»
«Тогда мне жаль, что я пришла, когда я пришла», - говорит она. Только отчасти в шутку.
И пауза длится, растягивается, как паутинка с повисшим на конце паучком.
«Никуда бы я не уехал, правда?» - завершающий смешок похож на выдох после приема горького лекарства.
И она не смотрит на него, не смотрит, не смотрит... пока колыхание кровати не сообщает ей о том, что он поворачивается на бок... тихонько стонет, устраиваясь поудобнее... уже спит.
Ее рука сама тянется, чтобы убрать упавшую прядь, пытающуюся залезть в полуоткрытый, расслабленный рот. И сейчас, во сне — даже сквозь морщинки и круги усталости, сквозь замученную, студийную бледность кожи — как-то особенно видно, какой он на самом деле юный... Еще совсем мальчик — которому положено мечтать...
Погасив по дороге свет, она выходит босиком на балкон и долго курит в темноте, как и положено сорока (с чем-то) летней женщине, не заглядывающей дальше только что прошедшего дня.